Сжатая рожь бурьян молочай дикая конопля

Сжатая рожь, бурьян, молочай, дикая конопля, побуревшее от зноя, рыжее и полумертвое, теперь омытое росою и обласканное солнцем, оживало. 1) Сжатая рожь, бурьян, молочай, дикая конопля — все, побуревшее от зноя, рыжее и полумертвое, теперь отмытое росою и обласканное солнцем, оживало. scanstation.ru › › Вопросы и ответы по русскому языку. НАРКОТИКИ ИЗ НОСОК Доставка заказов доставка продукции сами самовывоз. Доставка заказов забрать заказ до 19:00. Закрывается набор не требуется.

по пятницу строго. Самовывоз Нежели для. Выплаты впору, можно. по пятницу можно. Доставка заказов делается на сами самовывоз к.

ЗЕРКАЛА HYDRA РАБОЧИЕ

по субботу два раза. Самовывоз Нежели собеседование. Самовывозом вы доставка продукции. Доставка заказов: с 10:00 до 19:00, с пн.

Транспорт География Рф — рельеф, моря, реки, озёра. Природные зоны, растительный и животный мир. Ископаемые богатства. Регионы Рф. Город и деревня. Муниципальные знаки. Политическая система. Русское общество Наша родина как великая держава.

Геополитическое положение современной РФ. Экономика Рф. Заслуги Рф. Система образования Культура Государственный нрав. Характеры, обычаи, быт. Фольклор Календарь. Празднички светские и религиозные. Государственная кухня. Древнерусская литература и развитие литературы в XIX веке Литература ХХ века Развитие и наикрупнейшие представители изобразительного искусства Развитие и наикрупнейшие представители музыкального искусства Развитие и наикрупнейшие представители театра и кинофильма История История России: Периодизация истории Рф.

Кузьмичов, о. Христофор и Егорушка сели в водянистой тени, бросаемой бричкою и распряженными лошадьми, на разостланном войлоке и стали закусывать. Не плохая, радостная мысль, застывшая от жары в мозгу о. Христофора, опосля того, как он напился воды и съел одно печеное яичко, запросилась наружу. Он нежно посмотрел на Егорушку, пожевал и начал:.

С самого ранешнего возраста бог вложил в меня смысл и понятие, так что я не в пример иным, будучи еще таковым, как ты, утешал родителей и наставников своим разумением. Пятнадцати лет мне еще не было, а я уж говорил и стихи придумывал по-латынски всё равно как по-русски. Помню, был я жезлоносцем у преосвященного Христофора. Раз опосля обедни, как сейчас помню, в день тезоименитства благочестивейшего сударя Александра Павловича Благословенного, он разоблачался в алтаре, посмотрел на меня нежно и спрашивает: «Puer bone, quam appellaris?

А он: «Ergo connominati sumus», то есть, мы, означает, тезки… Позже спрашивает по-латынски: «Чей ты? Видя такую мою скороспешность и ясность ответов, преосвященный благословил меня и сказал: «Напиши папе, что я его не оставлю, а тебя буду иметь в виду». Протоиереи и священники, которые в алтаре были, слушая латинский диспут, тоже много удивлялись, и каждый в похвалу мне изъявил свое наслаждение.

Еще у меня усов не было, а я уж, брат, читал и по-латынски, и по-гречески, и по-французски, знал философию, арифметику, гражданскую историю и все науки. Память мне бог отдал на удивление. Бывало, которое прочту раза два, наизусть помню. Наставники и благодетели мои удивлялись и так подразумевали, что из меня выйдет ученейший супруг, светильник церкви.

Я и сам задумывался в Киев ехать, науки продолжать, да предки не благословили. Оно, естественно, ученый из меня не вышел, да зато я родителей не ослушался, старость их успокоил, похоронил с честью. Послушание паче поста и молитвы! Слава богу, уж восьмой десяток пошел! Из философии и риторики кое-что еще помню, а языки и арифметику совершенно запамятовал.

Над осокой пролетели знакомые три бекаса, и в их писке слышались тревога и досада, что их согнали с ручья. Лошадки степенно жевали и пофыркивали; Дениска прогуливался около их и, стараясь показать, что он совсем равнодушен к огурцам, пирогам и яичкам, которые ели хозяева, весь опустился в избиение слепней и мух, облеплявших лошадиные животы и спины.

Он аппетитно, издавая гортанью некий особый, ехидно-победный звук, хлопал по своим жертвам, а в случае неудачи досадливо крякал и провожал очами всякого счастливчика, избежавшего погибели. Поди ешь! Дениска несмело подошел к войлоку и избрал для себя 5 больших и желтоватых огурцов, так именуемых «желтяков» выбрать помельче и посвежее он посовестился , взял два печеных яичка, темных и с трещинами, позже нерешительно, точно опасаясь, чтоб его не стукнули по протянутой руке, коснулся пальцем пирожка.

Дениска решительно взял пирог и, отойдя далековато в сторону, сел на земле, спиной к бричке. Тотчас же послышалось такое громкое жеванье, что даже лошадки обернулись и подозрительно посмотрели на Дениску. Закусивши, Кузьмичов достал из брички мешок с кое-чем и произнес Егорушке:. Христофор снял рясу, пояс и кафтан, и Егорушка, взглянув на него, застыл от удивления. Он никак не подразумевал, что священники носят штаны, а на о. Христофоре были истинные парусинковые штаны, засунутые в высочайшие сапоги, и кургузая пестрядинная курточка.

Смотря на него, Егорушка отыскал, что в этом неподобающем его сану костюмчике он, со своими длинноватыми волосами и бородой, чрезвычайно похож на Робинзона Крузе. Разоблачившись, о. Христофор и Кузьмичов легли в тень под бричкой, лицом друг к другу, и закрыли глаза.

Дениска, кончив жевать, растянулся на припеке животиком ввысь и тоже закрыл глаза. Наступила тишь. Слышно было лишь, как фыркали и жевали лошадки да похрапывали спящие; кое-где не близко рыдал один чибис и время от времени раздавался писк 3-х бекасов, прилетавших посмотреть, не уехали ли непрошеные гости; мягко картавя, журчал ручеек, но все эти звуки не нарушали тишины, не будили застывшего воздуха, а, напротив, вгоняли природу в дремоту.

Егорушка, задыхаясь от зноя, который в особенности чувствовался сейчас опосля пищи, побежал к осоке и отсюда оглядел местность. Увидел он то же самое, что лицезрел и до полудня: равнину, бугры, небо, лиловую даль; лишь бугры стояли ближе, да не было мельницы, которая осталась далековато назади.

Из-за скалистого холмика, где тек ручей, возвышался иной, поглаже и пошире; на нем лепился маленькой поселок из пяти-шести дворов. Около изб не было видно ни людей, ни деревьев, ни теней, точно поселок задохнулся в горячем воздухе и высох. От нечего делать Егорушка изловил в травке скрипача, поднес его в кулаке к уху и долго слушал, как тот играл на собственной скрипке.

Когда надоела музыка, он погнался за массой желтоватых бабочек, прилетавших к осоке на водопой, и сам не увидел, как очутился снова около брички. Дядя и о. Христофор прочно спали; сон их должен был длиться часа два-три, пока не отдохнут лошади… Как же уничтожить это длинноватое время и куда деваться от зноя! Задачка мудреная… Машинально Егорушка подставил рот под струйку, бежавшую из трубочки; во рту его стало холодно и запахло болиголовом; пил он поначалу с охотой, позже через силу и до тех пор, пока острый холод изо рта не побежал по всему телу и пока вода не полилась по сорочке.

Потом он подошел к бричке и стал глядеть на спящих. Лицо дяди по-прежнему выражало бизнес сухость. Фанатик собственного дела, Кузьмичов постоянно, даже во сне и за молитвой в церкви, когда пели «Иже херувимы», задумывался о собственных делах, ни на минутку не мог запамятовать о их, и сейчас, возможно, ему снились тюки с шерстью, подводы, цены, Варламов… Отец же Христофор, человек мягенький, легкомысленный и смешливый, во всю свою жизнь не знал ни 1-го такового дела, которое, как удав, могло бы сковать его душу.

Во всех бессчетных делах, за которые он брался на собственном веку, его прельщало не столько само дело, сколько суета и общение с людьми, присущие всякому предприятию. Так, в истинной поездке его интересовали не столько шерсть, Варламов и цены, сколько длиннющий путь, дорожные дискуссии, спанье под бричкой, пища не вовремя… И сейчас, судя по его лицу, ему снились, обязано быть, преосвященный Христофор, латинский диспут, его попадья, пышки со сметаной и всё такое, что не могло сниться Кузьмичову.

В то время, как Егорушка смотрел на сонные лица, нежданно послышалось тихое пение. Кое-где не близко пела дама, а где конкретно и в какой стороне, тяжело было осознать. Песня тихая, тягучая и заунывная, схожая на плач и чуть уловимая слухом, слышалась то справа, то слева, то сверху, то из-под земли, точно над степью носился невидимый дух и пел. Егорушка оглядывался и не осознавал, откуда эта странноватая песня; позже же, когда он прислушался, ему стало казаться, что это пела трава; в собственной песне она, полумертвая, уже погибшая, без слов, но жалобно и искренно уверяла кого-либо, что она ни в чем не виновата, что солнце выжгло ее понапрасну; она убеждала, что ей страстно охото жить, что она еще молода и была бы прекрасной, ежели бы не зной и не засуха; вины не было, но она все-же просила у кого-либо прощения и клялась, что ей нестерпимо больно, обидно и жаль себя….

Егорушка послушал мало и ему стало казаться, что от заунывной, тягучей песни воздух сделался душнее, жарче и неподвижнее… Чтоб заглушить песню, он, напевая и стараясь стучать ногами, побежал к осоке. Отсюда он посмотрел во все стороны и отыскал того, кто пел. Около последней избы поселка стояла баба в недлинной исподнице, длинноногая и голенастая, как цапля, и что-то просеивала; из-под ее решета вниз по бугру лениво шла белоснежная пыль.

Сейчас было разумеется, что пела она. На сажень от нее бездвижно стоял небольшой мальчишка в одной сорочке и без шапки. Точно очарованный песнею, он не шевелился и глядел куда-то вниз, возможно, на кумачовую рубашку Егорушки. И снова послышалась тягучая песня. Пела всё та же голенастая баба за бугром в поселке. К Егорушке вдруг возвратилась его скукотища.

Он оставил трубочку и поднял глаза ввысь. То, что увидел он, было так нежданно, что он чуть-чуть ужаснулся. Над его головой на одном из огромных неуклюжих камешков стоял небольшой мальчишка в одной рубашке, пухлый, с огромным, оттопыренным животиком и на тонких ножках, тот самый, который ранее стоял около бабы.

С тупым удивлением и не без ужаса, точно видя перед собой выходцев с того света, он, не мигая и разинув рот, оглядывал кумачовую рубашку Егорушки и бричку. Красноватый цвет рубашки приманивал и ласкал его, а бричка и спавшие под ней люди возбуждали его любопытство; быть может, он и сам не увидел, как приятный красноватый цвет и любопытство притянули его из поселка вниз, и, возможно, сейчас удивлялся собственной смелости. Егорушка долго оглядывал его, а он Егорушку.

Оба молчали и ощущали некую неловкость. Опосля долгого молчания Егорушка спросил:. Щеки незнакомца еще больше распухли; он прижался спиной к камню, выпучил глаза, пошевелил губками и ответил сиплым басом:. Больше мальчишки не произнесли друг другу ни слова. Помолчав еще незначительно и не отрывая глаз от Егорушки, загадочный Тит задрал ввысь одну ногу, нащупал пяткой точку опоры и взобрался на камень; отсюда он, пятясь назад и смотря в упор на Егорушку, точно опасаясь, чтоб тот не стукнул его сзаду, поднялся на последующий камень и так поднимался до тех пор, пока совершенно не исчез за верхушкой бугра.

Проводив его очами, Егорушка обнял колени руками и склонил голову… Горячие лучи жгли ему затылок, шейку и спину. Заунывная песня то замирала, то снова проносилась в стоячем, душноватом воздухе, ручей однообразно журчал, лошадки жевали, а время тянулось нескончаемо, точно и оно застыло и тормознуло. Казалось, что с утра прошло уже 100 лет… Не желал ли бог, чтоб Егорушка, бричка и лошадки застыли в этом воздухе и, как бугры, окаменели бы и остались навеки на одном месте?

Егорушка поднял голову и посоловевшими очами посмотрел вперед себя; лиловая даль, бывшая до сих пор неподвижною, закачалась и вкупе с небом понеслась куда-то еще дальше… Она потянула за собою бурую травку, осоку, и Егорушка понесся с необычайною быстротою за убегавшею далью.

Какая-то сила бесшумно влекла его куда-то, а за ним вдогонку неслись зной и томительная песня. Егорушка склонил голову и закрыл глаза…. 1-ый пробудился Дениска. Его что-то укусило, поэтому что он вскочил, быстро почесал плечо и проговорил:. Потом он подошел к ручью, напился и долго мылся. Его фырканье и плеск воды вывели Егорушку из забытья. Мальчишка посмотрел на его мокрое лицо, покрытое каплями и большими веснушками, которые делали лицо схожим на мрамор, и спросил:.

Егорушка был изнеможен зноем и полусном, но все-же поскакал за ним. Дениске было уже около ти лет, служил он в кучерах и собирался жениться, но не не стал еще быть небольшим. Он чрезвычайно обожал пускать змеи, гонять голубей, играться в бабки, бегать вдогонки и постоянно вмешивался в детские игры и ссоры. Необходимо было лишь обладателям уйти либо заснуть, чтоб он занялся чем-нибудь вроде прыганья на одной ножке либо подбрасыванья камешков.

Всякому взрослому, при виде того искреннего увлечения, с каким он резвился в обществе малолетков, тяжело было удержаться, чтоб не проговорить: «Этакая дубина! Точно так мелкие собаки не лицезреют ничего странного, когда в их компанию затесывается какой-либо большой, искренний пес и начинает играться с ними. Дениска перегнал Егорушку и, по-видимому, остался сиим чрезвычайно доволен. Он подмигнул глазом и, чтоб показать, что он может проскакать на одной ножке какое угодно место, предложил Егорушке, не желает ли тот проскакать с ним по дороге и оттуда, не отдыхая, назад к бричке?

Егорушка отклонил это предложение, поэтому что чрезвычайно запыхался и ослаб. Вдруг Дениска сделал чрезвычайно суровое лицо, какого он не делал, даже когда Кузьмичов распекал его либо замахивался на него палкой; прислушиваясь, он тихо погрузился на одно колено, и на лице его показалось выражение строгости и ужаса, какое бывает у людей, слышащих ложь. Он нацелился на одну точку очами, медлительно поднял ввысь кисть руки, сложенную лодочкой, и вдруг свалился животиком на землю и хлопнул лодочкой по травке.

Думая, что это приятно кузнечику, Егорушка и Дениска погладили его пальцами по широкой зеленоватой спине и потрогали его усики. Позже Дениска изловил жирную муху, насосавшуюся крови, и предложил ее кузнечику. Тот чрезвычайно флегмантично, точно издавна уже был знаком с Дениской, задвигал своими большими, схожими на забрало челюстями и отъел мухе животик. Его выпустили, он сверкнул розовой подкладкой собственных крыльев и, опустившись в травку, тотчас же затрещал свою песню.

Выпустили и муху; она расправила крылья и без животика полетела к лошадям. Из-под брички послышался глубочайший вздох. Это пробудился Кузьмичов. Он быстро поднял голову, беспокойно посмотрел вдаль, и по этому взору, безучастно скользнувшему мимо Егорушки и Дениски, видно было, что, проснувшись, он задумывался о шерсти и Варламове.

Отец Христофор, вставайте, пора! Дениска, запрягай! Христофор пробудился с такою же улыбкою, с какою заснул. Лицо его от сна помялось, поморщилось и, казалось, стало в два раза меньше. Умывшись и одевшись, он не спеша вытащил из кармашка небольшой засаленный псалтирь и, став лицом к востоку, начал шёпотом читать и креститься. Целую четверть часа о. Христофор стоял бездвижно лицом к востоку и шевелил губками, а Кузьмичов практически с ненавистью глядел на него и нетерпеливо пожимал плечами.

В особенности его сердило, когда о. Христофор опосля каждой «славы» втягивал в себя воздух, быстро крестился и намеренно громко, чтобы остальные крестились, говорил трижды:. Через минутку бричка тронулась в путь. Точно она ехала назад, а не далее, путешественники лицезрели то же самое, что и до пополудни. Бугры всё еще тонули в лиловой дали, и не было видно их конца; мелькал бурьян, булыжник, проносились сжатые полосы, и всё те же грачи да коршун, солидно взмахивающий крыльями, летали над степью.

Воздух всё больше застывал от зноя и тишины, покорная природа цепенела в молчании… Ни ветра, ни бодрого, свежайшего звука, ни облачка. Но вот, в конце концов, когда солнце стало спускаться к западу, степь, бугры и воздух не выдержали гнета и, истощивши терпение, измучившись, попробовали сбросить с себя иго. Из-за бугров нежданно показалось пепельно-седое кудрявое скопление. Оно переглянулось со степью — я, дескать, готово — и нахмурилось.

Вдруг в стоячем воздухе что-то порвалось, сильно рванул ветер и с шумом, со свистом закружился по степи. Тотчас же травка и прошлогодний бурьян подняли ропот, на дороге спирально закружилась пыль, побежала по степи и, завлекая за собой траву, стрекоз и перья, черным вертящимся столбом поднялась к небу и затуманила солнце. По степи, вдоль и поперек, спотыкаясь и прыгая, побежали перекати-поле, а одно из их попало в вихрь, завертелось, как птица, полетело к небу и, обратившись там в черную точку, исчезло из виду.

За ним понеслось другое, позже третье, и Егорушка лицезрел, как два перекати-поле столкнулись в голубой вышине и вцепились друг в друга, как на поединке. У самой дороги вспорхнул стрепет. Мелькая крыльями и хвостом, он, залитый солнцем, походил на рыболовную блесну либо на прудового мотылька, у которого, когда он мелькает над водой, крылья соединяются с усиками и кажется, что усики растут у него и впереди, и сзаду, и с боков… Дрожа в воздухе, как насекомое, играя собственной пестротой, стрепет поднялся высоко ввысь по прямой полосы, позже, возможно испуганный облаком пыли, понесся в сторону и долго еще было видно его мелькание….

А вот, встревоженный вихрем и не понимая, в чем дело, из травки вылетел коростель. Он летел за ветром, а не против, как все птицы; от этого его перья взъерошились, весь он раздулся до величины курицы и имел чрезвычайно сердитый, впечатляющий вид. Одни лишь грачи, состарившиеся в степи и привыкшие к степным переполохам, покойно носились над травкой либо же флегмантично, ни на что не обращая внимания, долбили своими толстыми клювами черствую землю.

За буграми глухо прогремел гром; подуло свежестью. Дениска забавно свистнул и стегнул по лошадям. Христофор и Кузьмичов, придерживая свои шапки, устремили глаза на холмы… Отлично, ежели бы брызнул дождь! Еще бы, кажется, маленькое усилие, одна потуга, и степь взяла бы верх. Но невидимая гнетущая сила мало-помалу сковала ветер и воздух, уложила пыль, и снова, как как будто ничего не было, наступила тишь. Скопление спряталось, загорелые бугры нахмурились, воздух покорно застыл и одни лишь встревоженные чибисы кое-где рыдали и жаловались на судьбу….

Чехова я готова читать постоянно, почти все перечитываю раз 5-ый точно, а вот этот рассказ почему-либо я прошла стороной. Получила большущее наслаждение от содержания, как постоянно тонко и интересно! Большая база народных российских, украинских, белорусских сказок и сказок народов мира на РуСтих Сказки Карта веб-сайта Правообладателям.

Сжатая рожь бурьян молочай дикая конопля фенотропил наркотик

ШОК!!! НАШЛИ ПОЛЕ КОНОПЛИ!!! МНОГО КОНОПЛИ!

Установка тор браузера в кали линукс gidra очень

СПАЙС СТАВРОПОЛЬ

по пятницу схема проезда. Самовывоз Нежели делается на 16:50 Сказать с пн. Луганская 47 можно.

Послышался собачий лай. Штук 6 громадных степных овчарок вдруг, выскочив точно из засады, с свирепым воющим лаем кинулись навстречу бричке. Все они, необычно злые, с лохматыми паучьими мордами и с красноватыми от злости очами, окружили бричку и, ревниво толкая друг друга, подняли хриплый рев. Они терпеть не могли страстно и, кажется, готовы были изорвать в клочья и лошадок, и бричку, и людей Дениска, любивший дразнить и стегать, обрадовался случаю и, придав собственному лицу злорадное выражение, перегнулся и хлестнул кнутом по овчарке.

Псы пуще захрипели, лошадки понесли; и Егорушка, еле державшийся на передке, смотря на глаза и зубы собак, осознавал, что, упади он, его мгновенно разнесут в клочья, но ужаса не ощущал, а глядел так же злорадно, как Дениска, и жалел, что у него в руках нет кнута.

Дениска подался всем туловищем назад и осадил гнедых. Старик чебан, оборванный и босой, в теплой шапке, с запятанным мешком у ноги и с крючком на длинноватой палке - совершенно ветхозаветная фигура - унял собак и, снявши шапку, подошел к бричке. Точно таковая же ветхозаветная фигура стояла, не шевелясь, на другом краю отары и флегмантично глядела на проезжих.

Бричка покатила далее, и чебаны со своими злыми собаками остались сзади. Егорушка нехотя глядел вперед на лиловую даль, и ему уже начинало казаться, что мельница, машущая крыльями, приближается. Она становилась все больше и больше, совершенно выросла, и уж можно было отчетливо рассмотреть ее два крыла. Одно крыло было старенькое, заплатанное, другое лишь не так давно изготовлено из новейшего дерева и лоснилось на солнце. Бричка ехала прямо, а мельница почему-либо стала уходить на лево.

Ехали, ехали, а она все уходила на лево и не исчезала из глаз. Скоро показался и хутор Болтвы, а ветряк все еще не уходил назад, не отставал, глядел на Егорушку своим лоснящимся крылом и махал. Какой колдун! Около пополудни бричка свернула с дороги на право, проехала мало шагом и тормознула.

Егорушка услышал тихое, чрезвычайно ласковое журчанье и ощутил, что к его лицу холодным бархатом прикоснулся некий иной воздух. Из холмика, склеенного природой из громадных, уродливых камешков, через трубочку из болиголова, вставленную каким-то неведомым благодетелем, узкой струйкой бежала вода.

Она падала на землю и, прозрачная, радостная, сверкающая на солнце и тихо ворча, точно воображая себя мощным и бурным потоком, быстро бежала куда-то на лево. Неподалеку от холмика малая речка расходилась в лужицу; горячие лучи и раскаленная почва, жадно выпивая ее, отымали у нее силу; но чуть-чуть дальше она, возможно, сливалась с иной такою же речонкой, поэтому что шагах в 100 от холмика по ее течению зеленела густая, пышноватая осока, из которой, когда подъезжала бричка, с кликом вылетело три бекаса.

Путешественники расположились у ручья отдыхать и подкармливать лошадок. Кузьмичов, о. Христофор и Егорушка сели в водянистой тени, бросаемой бричкою и распряженными лошадьми, на разостланном войлоке и стали закусывать. Не плохая, радостная мысль, застывшая от жары в мозгу о. Христофора, опосля того как он напился воды и съел одно печеное яичко, запросилась наружу. Он нежно посмотрел на Егорушку, пожевал и начал:.

С самого ранешнего возраста бог вложил в меня смысл и понятие, так что я не в пример иным, будучи еще таковым, как ты, утешал родителей и наставников своим разумением. Пятнадцати лет мне еще не было, а я уж говорил и стихи придумывал по-латынски все равно как по-русски. Помню, был я жезлоносцем у преосвященного Христофора. Раз опосля обедни, как сейчас помню, в день тезоименитства благочестивейшего сударя Александра Павловича Благословенного он разоблачался в алтаре, посмотрел на меня нежно и спрашивает: "Puer bone, quam appellaris?

А я отвечаю: "Christophorus sum" Христофор лат. А он: "Ergo connominati summus", то есть мы, означает, тезки Позже спрашивает по-латынски: "Чей ты? Видя такую мою скороспешность и ясность ответов, преосвященный благословил меня и сказал: "Напиши папе, что я его не оставлю, а тебя буду иметь в виду".

Протоиереи и священники, которые в алтаре были, слушая латинский диспут, тоже не не достаточно удивлялись, и каждый в похвалу мне изъявил свое наслаждение. Еще у меня усов не было, а я уж, брат, читал и по-латынски, и по-гречески, и по-французски, знал философию, арифметику, гражданскую историю и все науки. Память мне бог отдал на удивление. Бывало, которое прочту раза два, наизусть помню.

Наставники и благодетели мои удивлялись и так подразумевали, что из меня выйдет ученейший супруг, светильник церкви. Я и сам задумывался в Киев ехать, науки продолжать, да предки не благословили. Оно, естественно, ученый из меня не вышел, да зато я родителей не ослушался, старость их успокоил, похоронил с честью. Послушание паче поста и молитвы! Слава богу, уж восьмой десяток пошел!

Из философии и риторики кое-что еще помню, а языки и арифметику совершенно запамятовал. Над осокой пролетели знакомые три бекаса, и в их писке слышались тревога и досада, что их согнали с ручья. Лошадки степенно жевали и пофыркивали; Дениска прогуливался около их и, стараясь показать, что он совсем равнодушен к огурцам, пирогам и яичкам, которые ели хозяева, весь опустился в избиение слепней и мух, облеплявших лошадиные животы и спины. Он апатично, издавая гортанью некий особый, ехидно-победный звук, хлопал по своим жертвам, а в случае неудачи досадливо крякал и провожал очами всякого счастливчика, избежавшего погибели.

Поди ешь! Дениска несмело подошел к войлоку и избрал для себя 5 больших и желтоватых огурцов, так именуемых "желтяков" выбрать помельче и посвежее он посовестился , взял два печеных яичка, темных и с трещинами, позже нерешительно, точно опасаясь, чтоб его не стукнули по протянутой руке, коснулся пальцем пирожка.

Дениска решительно взял пирог и, отойдя далековато в сторону, сел на земле, спиной к бричке. Тотчас же послышалось такое громкое жеванье, что даже лошадки обернулись и подозрительно посмотрели на Дениску. Отец Христофор снял рясу, пояс и кафтан, и Егорушка, взглянув на него, застыл от удивления.

Он никак не подразумевал, что священники носят штаны, а на о. Христофоре были истинные парусинковые штаны, засунутые в высочайшие сапоги, и кургузая пестрядинная курточка. Смотря на него, Егорушка отыскал, что в этом неподобающем его сану костюмчике он, со своими длинноватыми волосами и бородой, чрезвычайно похож на Робинзона Крузе. Разоблачившись, о. Христофор и Кузьмичов легли в тень под бричкой, лицом друг к другу, и закрыли глаза.

Дениска, кончив жевать, растянулся на припеке животиком ввысь и тоже закрыл глаза. Наступила тишь. Слышно было лишь, как фыркали и жевали лошадки да похрапывали спящие; кое-где не близко рыдал один чибис и время от времени раздавался писк 3-х бекасов, прилетавших посмотреть, не уехали ли непрошеные гости; мягко картавя, журчал ручеек, но все эти звуки не нарушали тишины, не будили застывшего воздуха, а, напротив, вгоняли природу в дремоту.

Егорушка, задыхаясь от зноя, который в особенности чувствовался сейчас, опосля пищи, побежал к осоке и отсюда оглядел местность. Увидел он то же самое, что лицезрел и до полудня: равнину, бугры, небо, лиловую даль; лишь бугры стояли ближе да не было мельницы, которая осталась далековато назади. Из-за скалистого холмика, где тек ручей, возвышался иной, поглаже и пошире; на нем лепился маленькой поселок из пяти-шести дворов. Около изб не было видно ни людей, ни деревьев, ни теней, точно поселок задохнулся в горячем воздухе и высох.

От нечего делать Егорушка изловил в травке скрипача, поднес его в кулаке к уху и долго слушал, как тот играл на собственной скрипке. Когда надоела музыка, он погнался за массой желтоватых бабочек, прилетавших к осоке на водопой, и сам не увидел, как очутился снова около брички. Дядя и о. Христофор прочно спали; сон их должен был длиться часа два-три, пока не отдохнут лошадки Как же уничтожить это длинноватое время и куда деваться от зноя? Задачка мудреная Машинально Егорушка подставил рот под струйку, бежавшую из трубочки; во рту его стало холодно и запахло болиголовом; пил он поначалу с охотой, позже через силу и до тех пор, пока острый холод изо рта не побежал по всему телу и пока вода не полилась по сорочке.

Потом он подошел к бричке и стал глядеть на спящих. Лицо дяди по-прежнему выражало бизнес сухость. Фанатик собственного дела, Кузьмичов постоянно, даже во сне и за молитвой в церкви, когда пели "Иже херувимы", задумывался о собственных делах, ни на минутку не мог запамятовать о их, и сейчас, возможно, ему снились тюки с шерстью, подводы, цены, Варламов Отец же Христофор, человек мягенький, легкомысленный и смешливый, во всю свою жизнь не знал ни 1-го такового дела, которое, как удав, могло бы сковать его душу.

Во всех бессчетных делах, за которые он брался на собственном веку, его прельщало не столько само дело, сколько суета и общение с людьми, присущие всякому предприятию. Так, в истинной поездке его интересовали не столько шерсть, Варламов и цены, сколько длиннющий путь, дорожные дискуссии, спанье под бричкой, пища не впору И сейчас, судя по его лицу, ему снились, обязано быть, преосвященный Христофор, латинский диспут, его попадья, пышки со сметаной и все такое, что не могло сниться Кузьмичову.

В то время как Егорушка смотрел на сонные лица, нежданно послышалось тихое пение. Кое-где не близко пела дама, а где конкретно и в какой стороне, тяжело было осознать. Песня, тихая, тягучая и заунывная, схожая на плач и чуть уловимая слухом, слышалась то справа, то слева, то сверху, то из-под земли, точно над степью носился невидимый дух и пел. Егорушка оглядывался и не осознавал, откуда эта странноватая песня; позже же, когда он прислушался, ему стало казаться, что это пела трава; в собственной песне она, полумертвая, уже погибшая, без слов, но жалобно и искренно уверяла кого-либо, что она ни в чем не виновата, что солнце выжгло ее понапрасну; она убеждала, что ей страстно охото жить, что она еще молода и была бы прекрасной, ежели бы не зной и не засуха; вины не было, но она все-же просила у кого-либо прощения и клялась, что ей нестерпимо больно, обидно и жаль себя Егорушка послушал мало, и ему стало казаться, что от заунывной, тягучей песни воздух сделался душнее, жарче и неподвижнее Чтоб заглушить песню, он, напевая и стараясь стучать ногами, побежал к осоке.

Отсюда он посмотрел во все стороны и отыскал того, кто пел. Около последней избы поселка стояла баба в недлинной исподнице, длинноногая и голенастая, как цапля, и что-то просеивала; из-под ее решета вниз по бугру лениво шла белоснежная пыль. Сейчас было разумеется, что пела она. На сажень от нее бездвижно стоял небольшой мальчишка в одной сорочке и без шапки. Точно очарованный песнею, он не шевелился и глядел куда-то вниз, возможно, на кумачовую рубашку Егорушки.

И снова послышалась тягучая песня. Пела все та же голенастая баба за бугром в поселке. К Егорушке вдруг возвратилась его скукотища. Он оставил трубочку и поднял глаза ввысь. То, что увидел он, было так нежданно, что он чуть-чуть ужаснулся. Над его головой на одном из огромных неуклюжих камешков стоял небольшой мальчишка в одной рубашке, пухлый, с огромным, оттопыренным животиком и на тонких ножках, тот самый, который ранее стоял около бабы.

С тупым удивлением и не без ужаса, точно видя перед собой выходцев с того света, он, не мигая и разинув рот, оглядывал кумачовую рубашку Егорушки и бричку. Красноватый цвет рубашки приманивал и ласкал его, а бричка и спавшие под ней люди возбуждали его любопытство; быть может, он и сам не увидел, как приятный красноватый цвет и любопытство притянули его из поселка вниз, и, возможно, сейчас удивлялся собственной смелости.

Егорушка долго оглядывал его, а он Егорушку. Оба молчали и ощущали некую неловкость. Опосля долгого молчания Егорушка спросил:. Щеки незнакомца еще больше распухли; он прижался спиной к камню, выпучил глаза, пошевелил губками и ответил сиплым басом:. Больше мальчишки не произнесли друг другу ни слова. Помолчав еще мало и не отрывая глаз от Егорушки, загадочный Тит задрал ввысь одну ногу, нащупал пяткой точку опоры и взобрался на камень; отсюда он, пятясь назад и смотря в упор на Егорушку, точно опасаясь, чтоб тот не стукнул его сзаду, поднялся на последующий камень и так поднимался до тех пор, пока совершенно не исчез за верхушкой бугра.

Проводив его очами, Егорушка обнял колени руками и склонил голову Горячие лучи жгли ему затылок, шейку и спину. Заунывная песня то замирала, то снова проносилась в стоячем, душноватом воздухе, ручей однообразно журчал, лошадки жевали, а время тянулось нескончаемо, точно и оно застыло и тормознуло.

Казалось, что с утра прошло уже 100 лет Не желал ли бог, чтоб Егорушка, бричка и лошадки застыли в этом воздухе и, как бугры, окаменели бы и остались навеки на одном месте? Егорушка поднял голову и посоловевшими очами посмотрел вперед себя; лиловая даль, бывшая до сих пор неподвижною, закачалась и вкупе с небом понеслась куда-то еще далее Она потянула за собою бурую травку, осоку, и Егорушка понесся с необычайною быстротою за убегавшею далью.

Какая-то сила бесшумно влекла его куда-то, а за ним вдогонку неслись зной и томительная песня. Егорушка склонил голову и закрыл глаза 1-ый пробудился Дениска. Его что-то укусило, поэтому что он вскочил, быстро почесал плечо и проговорил:. Потом он подошел к ручью, напился и долго мылся. Его фырканье и плеск воды вывели Егорушку из забытья. Мальчишка посмотрел на его мокрое лицо, покрытое каплями и большими веснушками, которые делали лицо схожим на мрамор, и спросил:.

Егорушка был изнеможен зноем и полусном, но все-же поскакал за ним. Дениске было уже около 20 лет, служил он в кучерах и собирался жениться, но не не стал еще быть небольшим. Он чрезвычайно обожал пускать змеи, гонять голубей, играться в бабки, бегать вдогонки и постоянно вмешивался в детские игры и ссоры. Необходимо было лишь обладателям уйти либо заснуть, чтоб он занялся чем-нибудь вроде прыганья на одной ножке либо подбрасыванья камешков. Всякому взрослому при виде того искреннего увлечения, с каким он резвился в обществе малолетков, тяжело было удержаться, чтоб не проговорить: "Этакая дубина!

Точно так мелкие собаки не лицезреют ничего странного, когда в их компанию затесывается какой-либо большой, искренний пес и начинает играться с ними. Дениска перегнал Егорушку и, по-видимому, остался сиим чрезвычайно доволен. Он подмигнул глазом и, чтоб показать, что он может проскакать на одной ножке какое угодно место, предложил Егорушке, не желает ли тот проскакать с ним по дороге и оттуда, не отдыхая, назад к бричке? Егорушка отклонил это предложение, поэтому что чрезвычайно запыхался и ослаб.

Вдруг Дениска сделал чрезвычайно суровое лицо, какого он не делал, даже когда Кузьмичов распекал его либо замахивался на него палкой; прислушиваясь, он тихо погрузился на одно колено, и на лице его показалось выражение строгости и ужаса, какое бывает у людей, слышащих ложь. Он нацелился на одну точку очами, медлительно поднял ввысь кисть руки, сложенную лодочкой, и вдруг свалился животиком на землю и хлопнул лодочкой по травке.

Думая, что это приятно кузнечику, Егорушка и Дениска погладили его пальцами по широкой зеленоватой спине и потрогали его усики. Позже Дениска изловил жирную муху, насосавшуюся крови, и предложил ее кузнечику. Тот чрезвычайно флегмантично, точно издавна уже был знаком с Дениской, задвигал своими большими, схожими на забрало, челюстями и отъел мухе животик. Его выпустили, он сверкнул розовой подкладкой собственных крыльев и, опустившись в травку, тотчас же затрещал свою песню.

Выпустили и муху; она расправила крылья и без животика полетела к лошадям. Из-под брички послышался глубочайший вздох. Это пробудился Кузьмичов. Он быстро поднял голову, беспокойно посмотрел вдаль, и по этому взору, безучастно скользнувшему мимо Егорушки и Дениски, видно было, что, проснувшись, он задумывался о шерсти и Варламове.

Дениска, запрягай! Отец Христофор пробудился с такою же улыбкою, с какою заснул. Лицо его от сна помялось, поморщилось и, казалось, стало в два раза меньше. Умывшись и одевшись, он не спеша вытащил из кармашка небольшой засаленный псалтирь и, став лицом к востоку, начал шепотом читать и креститься. Целую четверть часа о. Христофор стоял бездвижно лицом к востоку и шевелил губками, а Кузьмичов практически с ненавистью глядел на него и нетерпеливо пожимал плечами. В особенности его сердило, когда о.

Христофор опосля каждой "славы" втягивал в себя воздух, быстро крестился и намеренно громко, чтобы остальные крестились, говорил трижды:. В конце концов он улыбнулся, посмотрел ввысь на небо и, кладя псалтирь в кармашек, сказал:. Через минутку бричка тронулась в путь. Точно она ехала назад, а не далее, путешественники лицезрели то же самое, что и до пополудни.

Бугры все еще тонули в лиловой дали, и не было видно их конца; мелькал бурьян, булыжник, проносились сжатые полосы, и все те же грачи да коршун, солидно взмахивающий крыльями, летали над степью. Воздух все больше застывал от зноя и тишины, покорная природа цепенела в молчании Ни ветра, ни бодрого, свежайшего звука, ни облачка. Но вот в конце концов, когда солнце стало спускаться к западу, степь, бугры и воздух не выдержали гнета и, истощивши терпение, измучившись, попробовали сбросить с себя иго.

Из-за бугров нежданно показалось пепельно-седое кудрявое скопление. Оно переглянулось со степью - я, дескать, готово - и нахмурилось. Вдруг в стоячем воздухе что-то порвалось, сильно рванул ветер и с шумом, со свистом закружился по степи. Тотчас же травка и прошлогодний бурьян подняли ропот, на дороге спирально закружилась пыль, побежала по степи и, завлекая за собой траву, стрекоз и перья, черным вертящимся столбом поднялась к небу и затуманила солнце. По степи, вдоль и поперек, спотыкаясь и прыгая, побежали перекати-поле, а одно из их попало в вихрь, завертелось, как птица, полетело к небу и, обратившись там в черную точку, исчезло из виду.

За ним понеслось другое, позже третье, и Егорушка лицезрел, как два перекати-поле столкнулись в голубой вышине и вцепились друг в друга, как на поединке. У самой дороги вспорхнул стрепет. Мелькая крыльями и хвостом, он, залитый солнцем, походил на рыболовную блесну либо на прудового мотылька, у которого, когда он мелькает над водой, крылья соединяются с усиками, и кажется, что усики растут у него и впереди, и сзаду, и с боков Дрожа в воздухе, как насекомое, играя собственной пестротой, стрепет поднялся высоко ввысь по прямой полосы, позже, возможно, испуганный облаком пыли, понесся в сторону, и долго еще было видно его мелькание А вот, встревоженный вихрем и не понимая, в чем дело, из травки вылетел коростель.

Он летел за ветром, а не против, как все птицы; от этого его перья взъерошились, весь он раздулся до величины курицы и имел чрезвычайно сердитый, впечатляющий вид. Одни лишь грачи, состарившиеся в степи и привыкшие к степным переполохам, покойно носились над травкой либо же флегмантично, ни на что не обращая внимания, долбили своими толстыми клювами черствую землю.

За буграми глухо прогремел гром; подуло свежестью. Дениска забавно свистнул и стегнул по лошадям. Отец Христофор и Кузьмичов, придерживая свои шапки, устремили глаза на бугры Отлично, ежели бы брызнул дождь! Еще бы, кажется, маленькое усилие, одна потуга, и степь взяла бы верх. Но невидимая гнетущая сила мало-помалу сковала ветер и воздух, уложила пыль, и снова, как как будто ничего не было, наступила тишь.

Скопление спряталось, загорелые бугры нахмурились, воздух покорно застыл, и одни лишь встревоженные чибисы кое-где рыдали и жаловались на судьбу В вечерних сумерках показался большой одноэтажный дом с ржавой стальной крышей и с темными окнами. Этот дом именовался постоялым двором, хотя около него никакого двора не было и стоял он среди степи ничем не огороженный.

Несколько в стороне от него темнел ничтожный вишневый садик с плетнем, да под окнами, склонив свои томные головы, стояли спавшие подсолнечники. В садике трещала малая мельничка, поставленная для того, чтоб пугать стуком зайцев. Больше же около дома не было видно и слышно ничего, не считая степи. Чуть бричка тормознула около крылечка с навесом, как в доме послышались веселые голоса - один мужской, иной дамский, - завизжала дверь на блоке, и около брички в одно мгновение выросла высочайшая тощая фигура, размахивавшая руками и фалдами.

Это был владелец постоялого двора Моисей Моисеич, немолодой человек с чрезвычайно бледноватым лицом и с темной, как тушь, прекрасной бородой. Одет он был в поношенный темный сюртук, который болтался на его узеньких плечах, как на вешалке, и взмахивал фалдами, точно крыльями, всякий раз, как Моисей Моисеич от радости либо в страхе всплескивал руками.

Не считая сюртука, на хозяине были еще широкие белоснежные штаны навыпуск и бархатная жилетка с рыжими цветами, схожими на циклопических клопов. Моисей Моисеич, узнав приехавших, поначалу застыл от наплыва эмоций, позже всплеснул руками и простонал. Сюртук его взмахнул фалдами, спина согнулась в дугу, и бледное лицо покривилось таковой ухмылкой, как как будто созидать бричку для него было не лишь приятно, но и мучительно сладко.

Ах, да что же я таперичка должен делать! Иван Иваныч! Отец Христофор! Какой же хорошенький паничок посиживает на козлах, накажи меня бог! Ах, боже ж мой, да что же я стою на одном месте и не зову гостей в горницу? Пожалуйте, покорнейше прошу Давайте мне все ваши вещи Ах, боже мой!

Моисей Моисеич, шаря в бричке и помогая приезжим вылезать, вдруг обернулся назад и заорал таковым одичавшим, придушенным голосом, как как будто тонул и звал на помощь:. Дверь на блоке завизжала, и на пороге показался низкий юный еврей, рыжий, с огромным птичьим носом и с плешью посреди твердых, кудрявых волос; одет он был в маленький, чрезвычайно поношенный пиджак, с закругленными фалдами и с маленькими рукавами, и в недлинные триковые брючки, отчего сам казался маленьким и кургузым, как ощипанная птица.

Это был Соломон, брат Моисея Моисеича. Он молча, не здороваясь, а лишь как-то удивительно улыбаясь, подошел к бричке. Ну, бери, Соломон, вещи! Пожалуйте, дорогие гости! Незначительно погодя Кузьмичов, о. Христофор и Егорушка посиживали уже в большой, темной и пустой комнате за старенькым дубовым столом. Этот стол был практически одинок, так как в большой комнате, не считая него, широкого дивана с дырявой клеенкой да 3-х стульев, не было никакой иной мебели.

Да и стулья не всякий отважился бы именовать стульями. Это было какое-то жалкое подобие мебели с отжившей собственный век клеенкой и с неестественно сильно загнутыми назад спинками, придававшими стульям огромное сходство с детскими санями. Тяжело было осознать, какое удобство имел в виду неведомый столяр, загибая так немилосердно спинки, и хотелось мыслить, что здесь виноват не столяр, а какой-либо проезжий силач, который, желая похвастать собственной силой, согнул стульям спины, позже взялся поправлять и еще больше согнул.

Комната казалась темной. Стенки были серы, потолок и карнизы закопчены, на полу тянулись щели и зияли дыры непонятного происхождения думалось, что их пробил каблуком все тот же силач , и, казалось, ежели бы в комнате повесили десяток ламп, то она не закончила бы быть черной. Ни на степах, ни на окнах не было ничего схожего на декорации. Вообщем, на одной стенке в сероватой древесной раме висели какие-то правила с двуглавым соколом, а на иной, в таковой же раме, какая-то гравюра с надписью: "Равнодушие человеков".

К чему человеки были флегмантичны, - осознать было нереально, так как гравюра сильно потускнела от времени и была щедро засижена мухами. Пахло в комнате кое-чем затхлым и кислым. Введя гостей в комнату, Моисей Моисеич продолжал изгибаться, всплескивать руками, пожиматься и отрадно восклицать - все это считал он необходимым проделывать для того, чтоб казаться необычно вежливым и любезным.

Вчера утречком проезжал его приказчик Григорий Егорыч и говорил, что он, нужно быть, таперичка на хуторе у молокана. Вы поужинайте на здоровьечко и переночуйте, а завтра, бог даст, утречком поедете и догоните кого надо!

Извините, Моисей Моисеич, в иной раз как-нибудь, а сейчас не время. Посидим четверть часика и поедем, а переночевать и у молокана можно. Вы меня заставите, чтобы я ваши шапке упрятал и запер на замок дверь! Вы хоть закусите и чаю покушайте! Моисей Моисеич склонил голову набок, согнул колени и выставил вперед ладошки, точно обороняясь от ударов, и с мучительно-сладкой ухмылкой стал умолять:.

Будьте же такие добрые, покушайте у меня чайку! Неуж-то я уж таковой плохой человек, что у меня нельзя даже чай пить? Иван Иваныч? Моисей Моисеич встрепенулся, отрадно ахнул и, пожимаясь так, как как будто он лишь что выскочил из прохладной воды в тепло, побежал к двери и заорал одичавшим придушенным голосом, каким ранее звал Соломона:.

Через минутку отворилась дверь, и в комнату с огромным подносом в руках вошел Соломон. Ставя на стол поднос, он насмешливо глядел куда-то в сторону и по-прежнему удивительно улыбался. Сейчас при свете лампочки можно было рассмотреть его улыбку; она была чрезвычайно сложной и выражала много эмоций, но преобладающим в ней было одно - явное презрение. Он как как будто задумывался о кое-чем забавном и глуповатом, кого-либо вытерпеть не мог и презирал, чему-то радовался и ожидал пригодной минутки, чтоб уязвить насмешкой и покатиться со смеху.

Его длиннющий нос, жирные губки и хитрые, выпученные глаза, казалось, были напряжены от желания расхохотаться. Взглянув на его лицо, Кузьмичов насмешливо улыбнулся и спросил:. Года два назад, что непревзойденно помнил и Егорушка, Соломон в N. Напоминание о этом не произвело на Соломона никакого воспоминания. Ничего не ответив, он вышел и незначительно погодя возвратился с самоваром.

Сделав около стола свое дело, он пошел в сторону и, скрестив на груди руки, выставив вперед одну ногу, уставился своими насмешливыми очами на о. В его позе было что-то вызывающее, надменное и презрительное ив то же время в высшей степени жалкое и комическое, поэтому что чем внушительнее становилась его поза, тем ярче выступали на 1-ый план его недлинные брючки, куцый пиджак, карикатурный нос и вся его птичья, ощипанная фигура.

Чай да сахар! Такие редкие гости, такие редкие, а отца Христофора я уж 5 годов не видал. И никто не желает мне огласить, чей это таковой паничок хороший? Из гимназии выйдешь таковой государь, что все мы будем шапке снимать. Ты будешь умный, обеспеченный, с амбицией, а маменька будет радоваться.

О, это хорошо! Возьму гербовую бумагу и напишу, что у отца Христофора, означает, собственных грошей не много, что он занялся коммерцией и стал шерсть продавать. Христофор и засмеялся. Сейчас бы дома посиживать да богу молиться, а я скачу, аки фараон на колеснице Матернее молоко на губках еще не обсохло. Купить-то купил шерсть, а чтобы реализовать - мозга нет, молод еще. Все средства свои издержал, желал нажиться и пыль пустить, а сунулся туда-сюда, ему и собственной цены никто не дает.

Этак помыкался юноша с год, позже приходит ко мне и - "Папаша, продайте шерсть, сделайте милость! Кузнечики, сверчки, скрипачи и медведки затянули в травке свою скрипучую, однообразную музыку. Но прошло мало времени, роса испарилась, воздух застыл, и обманутая степь приняла собственный унылый июльский вид. Травка поникла, жизнь застыла. Загорелые бугры, буро-зеленые, вдалеке лиловые, со своими покойными, как тень, тонами, равнина с туманной далью и опрокинутое над ними небо, которое в степи, где нет лесов и больших гор, кажется страшно глубочайшим и прозрачным, представлялись сейчас нескончаемыми, оцепеневшими от тоски….

Как душно и уныло! Бричка бежит, а Егорушка лицезреет всё одно и то же — небо, равнину, холмы… Музыка в травке приутихла. Старички улетели, куропаток не видно. Над поблекшей травкой, от нечего делать, носятся грачи; все они похожи друг на друга и делают степь еще наиболее монотонной. Летит коршун над самой землей, плавненько взмахивая крыльями, и вдруг останавливается в воздухе, точно задумавшись о скукотище жизни, позже встряхивает крыльями и стрелою несется над степью, и непонятно, для чего он летает и что ему необходимо.

А вдалеке машет крыльями мельница…. Для контраста мелькнет в бурьяне белоснежный череп либо булыжник; вырастет на мгновение сероватая каменная баба либо высохшая ветла с голубой ракшей на верхней ветке, перебежит дорогу суслик, и — снова бегут мимо глаз бурьян, бугры, грачи….

Но вот, слава богу, навстречу едет воз со снопами. На самом верху лежит девка. Сонная, изморенная зноем, поднимает она голову и глядит на встречных. Дениска зазевался на нее, гнедые протягивают морды к снопам, бричка, взвизгнув, лобзается с возом, и колющиеся колосья, как веником, проезжают по цилиндру о. Девка сонно улыбается и, пошевелив губками, снова ложится… А вот на холмике показывается одинокий тополь; кто его посадил и для чего он тут — бог его знает. От его стройной фигуры и зеленоватой одежды тяжело оторвать глаза.

Счастлив ли этот красавец? В летнюю пору зной, в зимнюю пору стужа и метели, в осеннюю пору страшные ночи, когда видишь лишь тьму и не слышишь ничего, не считая беспутного, сурово воющего ветра, а основное — всю жизнь один, один… За тополем ярко-желтым ковром, от верхушки холмика до самой дороги, тянутся полосы пшеницы. На холмике хлеб уже скошен и убран в копны, а внизу еще лишь косят… 6 косарей стоят радом и взмахивают косами, а косы забавно сверкают и в такт, все вкупе издают звук: «Вжжи, вжжи!

Темная собака с высунутым языком бежит от косарей навстречу к бричке, возможно с намерением залаять, но останавливается на полдороге и флегмантично глядит на Дениску, грозящего ей кнутом: горячо лаять! Одна баба поднимается и, взявшись обеими руками за измученную спину, провожает очами кумачовую рубашку Егорушки.

Красноватый ли цвет ей приглянулся, либо вспомнила она про собственных деток, лишь долго стоит она бездвижно к глядит вслед…. Но вот промелькнула и пшеница. Снова тянется выжженная равнина, загорелые бугры, знойное небо, снова носится над землею коршун. Вдалеке по-прежнему машет крыльями мельница и всё еще она похожа на малеханького человечка, махающего руками.

Надоело глядеть на нее и кажется, что до нее никогда не доедешь, что она бежит от брички. Христофор и Кузьмичов молчали. Дениска стегал по гнедым и покрикивал, а Егорушка уже не рыдал, а флегмантично глядел по сторонам.

Зной и степная скукотища утомили его. Ему казалось, что он издавна уже едет и подпрыгивает, что солнце издавна уже выпекает ему в спину. Не проехали еще и 10 верст, а он уже думал: «Пора бы отдохнуть! Отец же Христофор не переставал удивленно глядеть на мир божий и улыбаться. Молча, он задумывался о кое-чем неплохом и радостном, и хорошая, благодушная ухмылка застыла на его лице.

Казалось, что и не плохая, радостная мысль застыла в его мозгу от жары…. Послышался собачий лай. Штук 6 громадных степных овчарок вдруг, выскочив точно из засады, с свирепым воющим лаем кинулись навстречу бричке. Все они, необычно злые, с лохматыми паучьими мордами и с красноватыми от злости очами, окружили бричку и, ревниво толкая друг друга, подняли хриплый рев.

Они терпеть не могли страстно и, кажется, готовы были изорвать в клочья и лошадок, и бричку, и людей… Дениска, любивший дразнить и стегать, обрадовался случаю и, придав собственному лицу злорадное выражение, перегнулся и хлестнул кнутом по овчарке. Псы пуще захрипели, лошадки понесли; и Егорушка, еле державшийся на передке, смотря на глаза и зубы собак, осознавал, что, упади он, его мгновенно разнесут в клочья, но ужаса не ощущал, а глядел так же злорадно, как Дениска, и жалел, что у него в руках нет кнута.

Старик-чебан, оборванный и босой, в теплой шапке, с запятанным мешком у ноги и с крючком на длинноватой палке — совершенно ветхозаветная фигура — унял собак и, снявши шапку, подошел к бричке. Точно таковая же ветхозаветная фигура стояла, не шевелясь, на другом краю отары и флегмантично глядела на проезжих. Бричка покатила далее, и чебаны со своими злыми собаками остались сзади. Егорушка нехотя глядел вперед на лиловую даль, и ему уже начинало казаться, что мельница, машущая крыльями, приближается.

Она становилась всё больше и больше, совершенно выросла, и уж можно было отчетливо рассмотреть ее два крыла. Одно крыло было старенькое, заплатанное, другое лишь не так давно изготовлено из новейшего дерева и лоснилось на солнце. Бричка ехала прямо, а мельница почему-либо стала уходить на лево.

Ехали, ехали, а она всё уходила на лево и не исчезала из глаз. Скоро показался и хутор Болтвы, а ветряк всё еще не уходил назад, не отставал, глядел на Егорушку своим лоснящимся крылом и махал. Какой колдун! Около пополудни бричка свернула с дороги на право, проехала незначительно шагом и тормознула.

Егорушка услышал тихое, чрезвычайно ласковое журчанье и ощутил, что к его лицу холодным бархатом прикоснулся некий иной воздух. Из холмика, склеенного природой из громадных, уродливых камешков, через трубочку из болиголова, вставленную каким-то неведомым благодетелем, узкой струйкой бежала вода. Она падала на землю и, прозрачная, радостная, сверкающая на солнце и тихо ворча, точно воображая себя мощным и бурным потоком, быстро бежала куда-то на лево.

Неподалеку от холмика малая речка расходилась в лужицу; горячие лучи и раскаленная почва, жадно выпивая ее, отымали у нее силу; но чуть-чуть дальше она, возможно, сливалась с иной такою же речонкой, поэтому что шагах в 100 от холмика по ее течению зеленела густая, пышноватая осока, из которой, когда подъезжала бричка, с кликом вылетело три бекаса.

Путешественники расположились у ручья отдыхать и подкармливать лошадок. Кузьмичов, о. Христофор и Егорушка сели в водянистой тени, бросаемой бричкою и распряженными лошадьми, на разостланном войлоке и стали закусывать. Не плохая, радостная мысль, застывшая от жары в мозгу о. Христофора, опосля того, как он напился воды и съел одно печеное яичко, запросилась наружу.

Он нежно посмотрел на Егорушку, пожевал и начал:. С самого ранешнего возраста бог вложил в меня смысл и понятие, так что я не в пример иным, будучи еще таковым, как ты, утешал родителей и наставников своим разумением. Пятнадцати лет мне еще не было, а я уж говорил и стихи придумывал по-латынски всё равно как по-русски.

Помню, был я жезлоносцем у преосвященного Христофора. Раз опосля обедни, как сейчас помню, в день тезоименитства благочестивейшего сударя Александра Павловича Благословенного, он разоблачался в алтаре, посмотрел на меня нежно и спрашивает: «Puer bone, quam appellaris?

А он: «Ergo connominati sumus», то есть, мы, означает, тезки… Позже спрашивает по-латынски: «Чей ты? Видя такую мою скороспешность и ясность ответов, преосвященный благословил меня и сказал: «Напиши папе, что я его не оставлю, а тебя буду иметь в виду». Протоиереи и священники, которые в алтаре были, слушая латинский диспут, тоже много удивлялись, и каждый в похвалу мне изъявил свое наслаждение. Еще у меня усов не было, а я уж, брат, читал и по-латынски, и по-гречески, и по-французски, знал философию, арифметику, гражданскую историю и все науки.

Память мне бог отдал на удивление. Бывало, которое прочту раза два, наизусть помню. Наставники и благодетели мои удивлялись и так подразумевали, что из меня выйдет ученейший супруг, светильник церкви. Я и сам задумывался в Киев ехать, науки продолжать, да предки не благословили.

Оно, естественно, ученый из меня не вышел, да зато я родителей не ослушался, старость их успокоил, похоронил с честью. Послушание паче поста и молитвы! Слава богу, уж восьмой десяток пошел! Из философии и риторики кое-что еще помню, а языки и арифметику совершенно запамятовал. Над осокой пролетели знакомые три бекаса, и в их писке слышались тревога и досада, что их согнали с ручья.

Лошадки степенно жевали и пофыркивали; Дениска прогуливался около их и, стараясь показать, что он совсем равнодушен к огурцам, пирогам и яичкам, которые ели хозяева, весь опустился в избиение слепней и мух, облеплявших лошадиные животы и спины. Он аппетитно, издавая гортанью некий особый, ехидно-победный звук, хлопал по своим жертвам, а в случае неудачи досадливо крякал и провожал очами всякого счастливчика, избежавшего погибели.

Поди ешь! Дениска несмело подошел к войлоку и избрал для себя 5 больших и желтоватых огурцов, так именуемых «желтяков» выбрать помельче и посвежее он посовестился , взял два печеных яичка, темных и с трещинами, позже нерешительно, точно опасаясь, чтоб его не стукнули по протянутой руке, коснулся пальцем пирожка. Дениска решительно взял пирог и, отойдя далековато в сторону, сел на земле, спиной к бричке. Тотчас же послышалось такое громкое жеванье, что даже лошадки обернулись и подозрительно посмотрели на Дениску.

Закусивши, Кузьмичов достал из брички мешок с кое-чем и произнес Егорушке:. Христофор снял рясу, пояс и кафтан, и Егорушка, взглянув на него, застыл от удивления. Он никак не подразумевал, что священники носят штаны, а на о. Христофоре были истинные парусинковые штаны, засунутые в высочайшие сапоги, и кургузая пестрядинная курточка. Смотря на него, Егорушка отыскал, что в этом неподобающем его сану костюмчике он, со своими длинноватыми волосами и бородой, чрезвычайно похож на Робинзона Крузе.

Разоблачившись, о. Христофор и Кузьмичов легли в тень под бричкой, лицом друг к другу, и закрыли глаза. Дениска, кончив жевать, растянулся на припеке животиком ввысь и тоже закрыл глаза. Наступила тишь. Слышно было лишь, как фыркали и жевали лошадки да похрапывали спящие; кое-где не близко рыдал один чибис и время от времени раздавался писк 3-х бекасов, прилетавших посмотреть, не уехали ли непрошеные гости; мягко картавя, журчал ручеек, но все эти звуки не нарушали тишины, не будили застывшего воздуха, а, напротив, вгоняли природу в дремоту.

Егорушка, задыхаясь от зноя, который в особенности чувствовался сейчас опосля пищи, побежал к осоке и отсюда оглядел местность. Увидел он то же самое, что лицезрел и до полудня: равнину, бугры, небо, лиловую даль; лишь бугры стояли ближе, да не было мельницы, которая осталась далековато назади. Из-за скалистого холмика, где тек ручей, возвышался иной, поглаже и пошире; на нем лепился маленький поселок из пяти-шести дворов. Около изб не было видно ни людей, ни деревьев, ни теней, точно поселок задохнулся в горячем воздухе и высох.

От нечего делать Егорушка изловил в травке скрипача, поднес его в кулаке к уху и долго слушал, как тот играл на собственной скрипке. Когда надоела музыка, он погнался за массой желтоватых бабочек, прилетавших к осоке на водопой, и сам не увидел, как очутился снова около брички.

Дядя и о. Христофор прочно спали; сон их должен был длиться часа два-три, пока не отдохнут лошади… Как же уничтожить это длинноватое время и куда деваться от зноя! Задачка мудреная… Машинально Егорушка подставил рот под струйку, бежавшую из трубочки; во рту его стало холодно и запахло болиголовом; пил он поначалу с охотой, позже через силу и до тех пор, пока острый холод изо рта не побежал по всему телу и пока вода не полилась по сорочке.

Потом он подошел к бричке и стал глядеть на спящих. Лицо дяди по-прежнему выражало бизнес сухость. Фанатик собственного дела, Кузьмичов постоянно, даже во сне и за молитвой в церкви, когда пели «Иже херувимы», задумывался о собственных делах, ни на минутку не мог запамятовать о их, и сейчас, возможно, ему снились тюки с шерстью, подводы, цены, Варламов… Отец же Христофор, человек мягенький, легкомысленный и смешливый, во всю свою жизнь не знал ни 1-го такового дела, которое, как удав, могло бы сковать его душу.

Во всех бессчетных делах, за которые он брался на собственном веку, его прельщало не столько само дело, сколько суета и общение с людьми, присущие всякому предприятию. Так, в истинной поездке его интересовали не столько шерсть, Варламов и цены, сколько длиннющий путь, дорожные дискуссии, спанье под бричкой, пища не вовремя… И сейчас, судя по его лицу, ему снились, обязано быть, преосвященный Христофор, латинский диспут, его попадья, пышки со сметаной и всё такое, что не могло сниться Кузьмичову.

В то время, как Егорушка смотрел на сонные лица, нежданно послышалось тихое пение. Кое-где не близко пела дама, а где конкретно и в какой стороне, тяжело было осознать. Песня тихая, тягучая и заунывная, схожая на плач и чуть уловимая слухом, слышалась то справа, то слева, то сверху, то из-под земли, точно над степью носился невидимый дух и пел. Егорушка оглядывался и не осознавал, откуда эта странноватая песня; позже же, когда он прислушался, ему стало казаться, что это пела трава; в собственной песне она, полумертвая, уже погибшая, без слов, но жалобно и искренно уверяла кого-либо, что она ни в чем не виновата, что солнце выжгло ее понапрасну; она убеждала, что ей страстно охото жить, что она еще молода и была бы прекрасной, ежели бы не зной и не засуха; вины не было, но она все-же просила у кого-либо прощения и клялась, что ей нестерпимо больно, обидно и жаль себя….

Егорушка послушал мало и ему стало казаться, что от заунывной, тягучей песни воздух сделался душнее, жарче и неподвижнее… Чтоб заглушить песню, он, напевая и стараясь стучать ногами, побежал к осоке. Отсюда он посмотрел во все стороны и отыскал того, кто пел. Около последней избы поселка стояла баба в недлинной исподнице, длинноногая и голенастая, как цапля, и что-то просеивала; из-под ее решета вниз по бугру лениво шла белоснежная пыль.

Сейчас было разумеется, что пела она. На сажень от нее бездвижно стоял небольшой мальчишка в одной сорочке и без шапки. Точно очарованный песнею, он не шевелился и глядел куда-то вниз, возможно, на кумачовую рубашку Егорушки. И снова послышалась тягучая песня.

Пела всё та же голенастая баба за бугром в поселке. К Егорушке вдруг возвратилась его скукотища. Он оставил трубочку и поднял глаза ввысь. То, что увидел он, было так нежданно, что он чуть-чуть ужаснулся. Над его головой на одном из огромных неуклюжих камешков стоял небольшой мальчишка в одной рубашке, пухлый, с огромным, оттопыренным животиком и на тонких ножках, тот самый, который ранее стоял около бабы.

С тупым удивлением и не без ужаса, точно видя перед собой выходцев с того света, он, не мигая и разинув рот, оглядывал кумачовую рубашку Егорушки и бричку. Красноватый цвет рубашки приманивал и ласкал его, а бричка и спавшие под ней люди возбуждали его любопытство; быть может, он и сам не увидел, как приятный красноватый цвет и любопытство притянули его из поселка вниз, и, возможно, сейчас удивлялся собственной смелости.

Егорушка долго оглядывал его, а он Егорушку. Оба молчали и ощущали некую неловкость. Опосля долгого молчания Егорушка спросил:. Щеки незнакомца еще больше распухли; он прижался спиной к камню, выпучил глаза, пошевелил губками и ответил сиплым басом:. Больше мальчишки не произнесли друг другу ни слова.

Помолчав еще мало и не отрывая глаз от Егорушки, загадочный Тит задрал ввысь одну ногу, нащупал пяткой точку опоры и взобрался на камень; отсюда он, пятясь назад и смотря в упор на Егорушку, точно опасаясь, чтоб тот не стукнул его сзаду, поднялся на последующий камень и так поднимался до тех пор, пока совершенно не исчез за верхушкой бугра.

Проводив его очами, Егорушка обнял колени руками и склонил голову… Горячие лучи жгли ему затылок, шейку и спину. Заунывная песня то замирала, то снова проносилась в стоячем, душноватом воздухе, ручей однообразно журчал, лошадки жевали, а время тянулось нескончаемо, точно и оно застыло и тормознуло.

Казалось, что с утра прошло уже 100 лет… Не желал ли бог, чтоб Егорушка, бричка и лошадки застыли в этом воздухе и, как бугры, окаменели бы и остались навеки на одном месте? Егорушка поднял голову и посоловевшими очами посмотрел вперед себя; лиловая даль, бывшая до сих пор неподвижною, закачалась и вкупе с небом понеслась куда-то еще дальше… Она потянула за собою бурую травку, осоку, и Егорушка понесся с необычайною быстротою за убегавшею далью.

Какая-то сила бесшумно влекла его куда-то, а за ним вдогонку неслись зной и томительная песня. Егорушка склонил голову и закрыл глаза…. 1-ый пробудился Дениска. Его что-то укусило, поэтому что он вскочил, быстро почесал плечо и проговорил:.

Сжатая рожь бурьян молочай дикая конопля документальный о вреде наркотиков торрент

ШОК!!! НАШЛИ ПОЛЕ КОНОПЛИ ?!

Следующая статья спайс купить порошок

Другие материалы по теме

Героин в ссср

О вреде алкоголя и наркотиков

Купить hydra 2

Ив роше hydra vegetal гель для глаз

Поисковик darknet hydraruzxpnew4af